Разговоры о спектакле РАМТа по трилогии Тома Стоппарда начались задолго до премьеры и текли по двум руслам: грандиозность постановки (ни в Лондоне, ни в Нью-Йорке не решились играть «Берег утопии» в один день) и проблема «стороннего взгляда» на русскую историю и культуру. Восемь часов сценического действия пугали завзятых театралов (как такое высидишь?), но, отвлекшись от магии цифр, должно признать: все зависит от качества представления. Конечно, прибыв в театр около полудня и покинув его в одиннадцатом часу, усталость чувствуешь. Но это хорошая, если угодно, бодрящая усталость — такая же, как после удачного рабочего дня. Скучно мне не было — и причиной тому отнюдь не увлекательность (бесспорная) череды историй: я и «Берег утопии» читал, и с материалом Стоппарда (мемуаристика, эпистолярий, классические исследования) не позавчера познакомился.

Вроде бы можно торжествовать: если театр привораживает зрителя информированного, то уж неофита он точно покорит. Одобрительный смех и щедрые аплодисменты после «ударных» реплик (как правило, не изобретенных Стоппардом, а перенесенных из источников) и эффектно (но в точном соответствии с историей!) развязанных сцен должны бы поддержать оптимистическую («просветительскую») гипотезу, но, по-моему, работают прямо против нее. Зал радуется аллюзиям на современность и «стороннему взгляду» на русские проблемы, сильно преувеличивая меру дистанцированности автора от героев. Залу интересен «англичанин-мудрец» (во дает!), а не Герцен, Бакунин, Белинский, Огарев, Тургенев и прочие шестьдесят пять персонажей трилогии Стоппарда.

Разумеется, слово «русский» звучит со сцены постоянно, но склоняясь на все лады, обретая в устах разных персонажей несхожие значения, бликуя смысловыми оттенками, а не обращаясь в одноцветный ярлык. Разумеется, Стоппарду было важно осмыслить и «оживить» опыт русских мыслителей, писателей и революционеров XIX века, но они для драматурга не экспонаты кунсткамеры, а сложные (смешные и величественные) люди, чьи судьбы, чувства и идеи выразили общеевропейскую трагедию середины позапрошлого столетия и предсказали будущие парадоксы и печали нашей цивилизации, иные из которых актуальны по сей день, а иные лишь кажутся «снятыми». Когда советская власть гнобила «безродных космополитов», ходила шутка: Как известно, Великая французская революция произошла в России.  Сейчас, похоже, пришла пора напомнить: революция 1848 года (следствием которой стала духовная драма Герцена) произошла не в России; она началась во Франции, прокатилась по всей Европе и обернулась «кораблекрушением» (так называется центральная пьеса трилогии Стоппарда) для разноплеменных левых интеллектуалов. Все они оказались «выброшенными на берег», и названная так финальная часть трилогии не случайно открывается жутким сном Герцена об эмигрантах — амбициозных, раздраженных друг другом, строящих несбыточные планы, интригующих и пытающихся реанимировать «великолепное прошлое». В первой части («Путешествие») русские умники грезят не о Европе вообще, но о Германии (страна мудрости) и Франции (страна свободы). Основа сюжета части второй — «семейная драма» в доме Герцена, жена которого стала любовницей немецкого поэта-революционера Гервега, — как и в «Былом и думах», драма эта прямо соотнесена с катаклизмами 1848 года. Главная «интимная» коллизия части третьей (Герцен — жена Огарева, соименная покойной жене Герцена и выступающая ее сниженным двойником, — Огарев) в той же мере «русская» (по персоналиям), сколь и общечеловеческая (при этом важны ее эмигрантские обертоны и выраженно английский фон, репрезентированный и сюжетно — роман Огарева с лондонской проституткой). Если и есть в «Береге утопии» страна, противопоставленная всем прочим (а у Стоппарда даны «портреты» — пусть в разной степени прописанные — Франции, Германии, Италии, Польши, Швейцарии), то это не Россия, а Англия, истинный остров свободы, культура которого строится на отрицании любых утопий (даром что «блаженный остров» был придуман здесь — Томасом Мором). Огарев втолковывает Чернышевскому: «Но ни в какой России или Франции свободы нищего не защищены так, как в Лондоне», где порядок (и полицейский как его инструмент и олицетворение) предполагает права личности. Только сентенция Огарева не зря вводится противительным союзом, ей предшествует иная: «При всех здешних свободах нет нищего во Франции или России, который нуждался бы так же отчаянно, как лондонский нищий». И эта сторона дела входит в поле зрения как Стоппарда, так и адекватно интерпретирующего его трилогию театра.

Хотя действие трилогии происходит в разных странах и охватывает тридцать пять лет, мы видим единый мир, что подчеркнуто единством удивительной декорации (художник Станислав Бенедиктов). Ее аскетизм (помост, врезающийся в первые ряды зала, несколько свисающих с потолка деревянных прямоугольников, приходящих в движение по ходу пьесы и так меняющих пространственную картину) контрастирует с изобретательной игрой света и разнообразием постоянно сменяющихся костюмов (наряду с Бенедиктовым над ними работали Наталья Воинова и Ольга Поликарпова), то складывающихся в единую гамму (например, в открывающей спектакль «прямухинской идиллии», сценах в имении Бакуниных), то играющих цветовыми контрастами (зеленый фрак Белинского в парижских эпизодах, где доминирует багровый тон одежды прочих персонажей-мужчин), то образующих еще более сложные — многоплановые — рисунки. Свето-цветовые перепады неотделимы от восхитительной работы кордебалета (невозможно сказать — массовки), меняющего реквизит (расстановка столов и стульев, сооружение и разрушение баррикад) с танцами и песнопениями и уже выходами своими задающего «русскую», «итальянскую», «английскую» «площадную», «салонную», «пленэрную», «корабельную» (и много еще какую) тональность очередного эпизода. Режиссер Алексей Бородин сумел не только задать мощный ритм, что держит зрителя в напряжении все восемь часов, но и наполнить смысловое единство смысловым же многообразием. Самодостаточность едва ли не каждого цветового, музыкального, «балетного» хода становится основанием для самодостаточности каждого из семидесяти персонажей «Берега утопии». Готов увидеть здесь дань британскому уважению к личности, но нельзя не вспомнить и о традиции русского психологического театра. Да, если на то пошло, и великой русской литературы, ирония в адрес которой, звучащая в эпизодах, где доминирует Белинский, не отменяет (и, по мысли Стоппарда, не должна отменять) его конечной правоты: придет время — литература станет визитной карточкой России. 

Крупнейшими актерскими удачами мне видятся работы Евгения Редько (Белинский, смешной и жалкий при первых выходах, истинно трагический перед уходом в небытие; здесь важна динамика персонажа) и Алексея Мясникова (Тургенев; здесь акцент на равенстве себе тонкого и мудрого — что не отменяет авторской иронии, тактично отыгранной артистом, — наблюдателя, обреченного всю жизнь общаться с деятелями). Добрых слов достойны и Алексей Розин (Огарев), и Степан Морозов (Бакунин; хотя самоупоенный неврастеник первой части менее убедителен, чем так и не выросшее, помешанное на разрушении мира балованное бородатое дитятко кульминации и финала), и Рамиля Искандер (Натали Тучкова), и Алексей Веселкин (Георг Гервег), и Алексей Блохин (Ворцель), и многие исполнители совсем маленьких ролей… Нельзя сказать, что все они играют равно хорошо (так не бывает, знатоки укажут на частные удачи и промахи), но установка «отдельность» и «нетипичность» воплощаемых персонажей приметна у всех. Тем досаднее, что Илья Исаев (Герцен) не может быть назван «первым среди равных», хотя это соответствовало бы концепции Стоппарда (и подавляющего большинства интеллектуалов, когда-либо размышлявших о становлении и стати русской интеллигенции). Скепсис персонажа отдает у Исаева душевной вялостью, пафос кажется немотивированным, трагизм балансирует на грани мелодраматизма (а то и с фарсовой примесью — роковое объяснение с первой женой).

Целое (режиссерское решение Бородина, сценография Бенедиктова, безупречность ансамбля, глубина лучших актерских работ и чувство «общего дела»), однако, берет верх над деталями. И понятно, почему лицо вышедшего на поклоны Тома Стоппарда светилось от счастья. Театр его понял. Дело за малым: зрители должны понять театр, а не довериться рекламному пустозвонству об «оживлении» якобы «обронзовевших» исторических персонажей. Никакими штампами в восприятии Герцена, Белинского, Тургенева давно не пахнет. Для ничтожного меньшинства (в которое входит Стоппард) они и прежде были живыми, для огромного большинства (нашего, русского) они никто и звать их никак. Меж тем навязчивые просьбы отряхнуть прах былых (отсутствующих!) заблуждений, равно как и замыкание больших смыслов в «русскую рамку», не помогают, а только мешают публике оценить и трилогию Стоппарда, и ее умное прочтение Бородиным и РАМТом, и тех людей, о длящихся проблемах которых всерьез задумались английский драматург и русский театр.